Лялька здравствуй. 
Хотел написать как обычно - привет. Не получается пока. 
Ты всегда была оторвой с несносным характером. 
Моим. 
Человеком не знающим сомнений. 
Все свое детство, как я ощущал, откровенно тяготеющей ко мне. Классическая "папина дочка". 
Ты терпеть не могла соплежуйства и несправедливости, серости и убогости мыслей, сомнений и болтовни вместо дела, слабости и предательства... 
И эту нетерпимость ты забрала с собой во взрослую жизнь. 
И постепенно твое право на собственное мнение, трансформировалось в иллюзию, что если ты уверена, что это правильно, значит так оно и есть на самом деле. 
И это ты тоже взяла от меня. Прошлого. Как и многое многое другое. 
Но жизнь меня кое-чему научила. А твое время, похоже, еще не пришло. 
Уезжая на эту войну, я простил тебя. Ты знаешь за что. 
И сбросил наконец с плеч неподъемный груз пятилетнего отрицания существования собственной дочери. 
Тебя. 
И уехал. С огромным облегчением в душе. 
Потом, через месяц примерно, вернулся на поправку в Питер. Были неизбежные в таких случаях встречи с друзьями, знакомыми... 
И столь же неизбежные разговоры. 
И всегда, всегда я чувствовал в контексте этих разговоров одну, самую главную мысль. Которую никто так и не решился высказать. 
- Зачем тебе эта война?! - 
Она никем не была озвучена. Но отвечать все равно было надо. 
И я пытался. Как мог. Но получалось сумбурно и неубедительно. 
Плохо. 
И я перестал реагировать на такие вопросы. И ждал тебя. 
Знал, помнил, чувствовал, что ты поймешь. Должна понять. 
Ты приехала вечером в крайний из тех трех дней, что я себе нарезал для пребывания в Питере. 
Ты приехала. Сама. Впервые за пять лет. 
И первый твой вопрос был. 
- Папа. Зачем тебе все это? - 
Вот так, в лоб. Глаза в глаза. С присущей тебе прямотой. 
Я что-то мямлил тогда, оглушенный. О чем-то бормотал бессвязно... 
Ну не было у меня тогда слов. Тех самых. Убедительных. Неоспоримых. Простых и ясных. Как нет их наверное и сейчас. 
Поэтому я просто расскажу тебе, что такое война. 
Вернее, та ее часть, где нет крови и стрельбы, предсмертного хрипа и свирепой отваги пока еще живых... Это все для мужчин. 
А ты - женщина. Мать. Жена. Дочь. 
Тебе будет понятнее другое лицо войны... 

Изварино. Вторая половина июля 2014 года. 

Вторые сутки бои идут где-то за горизонтом. Вернее, за пределами видимости не прекращающей гореть пересушенной степи. Ночью, эти бесконечные ленты огня, особенно хорошо видны. 
Но здесь войны уже почти нет. И мы с трудом засыпаем в этой неуютной, притихшей степи. Мозгу не хватает привычной работы по препарированию ночной канонады и он не может дать усталому организму команды на полноценный отдых. 
Прочно вбитые в нас рефлексы, способны воспринимать тишину только как паузу между залпами. И затянутость этой паузы настораживает и непроизвольно заставляет мышцы сгрупироваться для скорого мгновенного броска к траншее. 
А залпов все нет и нет. И сна тоже... 
Уже разблокирована дорога на Краснодон и далее к Луганску. Уже хлынул поток беженцев на Россию. Бесконечный как степь и бездонный в невыразимой своей скорби. 
И на Изварино пришла БЕДА. 
Огромное человеческое горе... 
Нашему взводу вменили в обязанность проверку паспортов выезжающих, досмотр автотранспорта, обеспечение порядка в очереди и само формирование этой очереди, как таковой. 
Ну что, привели в порядок шлагбаум, будку на въезде, распределились по парам. Приступили. 
Стояли по два часа. Больше не получалось. Никак. 
Больше, выдержать было невозможно. 
Мы перестали шутить и смеяться. Мы стыдились смотреть друг другу в глаза. Некоторые ушли в жестокий запой. 
Их не осуждали. Просто сняли с дежурства. 
Очередь в иной день вытягивалась до семи километров. Россия принимала только по светлому и тем беженцам, кому не повезло уложиться в одну смену, приходилось продлевать эту пытку еще на день. Или на два. 
Как повезет. 
Вероятно в самом конце очереди еще бушевали какие-то страсти. Эмоции людей сумевших вырваться из ада, которым стал Луганск в июле. 
Наверное. Мы этого не видели. 
А у нашего шлагбаума стояла уже похоронная процессия. Кавалькада живых мертвецов. Живыми у них были только глаза. Но и они были мертвыми. 
Как рассказать тебе, дочь, о глазах матери, которая отсидела больше месяца в подвале дома в Луганске, вздрагивая от каждого близкого разрыва? 
Которая чисто механически стряхивала изобильно сыпавшуюся на головку ее ребенка, с потолка подвала, пыль, кусочки штукатурки, паутину и прочую мерзость. И так же механически пыталась укачивать четырехлетнее свое дитя, устало прижимая его к изможденной своей груди. 
На большее ее уже не хватало. 
Она устала молиться и надеяться. Она обреченно и внешне бесстрастно выслушивала соседей по склепу, которые на минутку юркнув наверх, на вымершую улицу, приносили старую новость - сегодня воды тоже не будет. Никакой. 
Потому что подстанцию, целенаправленно раздолбанную укропами, починить не смогли. И света, значит, не будет тоже. 
Про еду и лекарства, уже давно старались не вспоминать... 
И вот она вырвалась из осажденного города. 
Ее уже давно не волнуют глупости о том, что в России нет никаких родственников и ехать собственно не к кому. Она знает - хуже чем было, быть просто не может. 
А еще у нее на руках истощенный, больной ребенок. У которого нет сил даже плакать. И она сняла с себя золотой нательный крестик, чтобы взять вскладчину с теми же соседями, машину до Изварино. 
Машину их же родственников. 
И надежда, что в лагере МЧС в Донецке помогут ее дочурке, дает ей в который уже раз, яростное желание жить. 
И их машина, как и все остальные, влипает на въезде в деревню в эту бесконечную очередь. И эта женщина идет к нам, к шлагбауму, чтобы объяснить ополченцам, что она не может больше ждать. 
А мы опускаем глаза и бубним, что без очереди проходят только раненые, беременные и семьи с детьми до трех лет. 
Мы сами так решили. Решили правильно. 
Только одно дело - озвучить и совсем другое, претворять в жизнь. Мы ей отказываем. В том числе и потому, что в нас впиваются десятки женских глаз таких же носителей невыразимого горя. Тех, кто уже отстоял свое на этом раскаленном асфальте. 
Целый день. Или два. Как повезет. 
И она, затихнув обреченно, пытается с мольбой поймать взгляд хоть кого-нибудь из нас. И поймав, встрепенется в безумной надежде. И тут же обмякает сгорбившись и бредет к машине, устало клонясь к земле сутулой своей спиной. 
Сутулой спиной пожилой женщины двадцати трех лет от роду... 
А мы, зажмуриваемся оскалившись на мгновение и мечтаем о ближнем бое. Чтобы ствол к стволу, морда к морде. И рвать, рвать зубами их глотки. Полосовать ножами в лоскуты, в бахрому кровавую. Чтобы внуки их заикались, вспоминая о нас. Чтобы железом каленым выжглось в мозгу тех из них, кто умудрится вернуться. 
- МНЕ ОТМЩЕНИЕ, И АЗ ВОЗДАМ! - 

В этой очереди практически нет дорогих машин с кондиционером. Владельцы таких авто, обналичив свои активы, дальновидно ускакали задолго до того, как здесь стало по настоящему плохо. 
И открывая очередную дверцу очередной душегубки, твой мятущийся взгляд натыкается на глаза ребенка, бессильно распластавшегося на прелых памперсах, на заднем сиденье. 
Ему повезло. И старику с трудом выбравшемуся из за баранки - тоже. Малышу не больше года. 
Значит - без очереди. 
О его глазах писать невозможно. 
Скажу только, что Господь нас не простит. 
Никого. 
Ни тех, кто превратил в кучу щебня дом его семьи, лишив ребенка матери, отца и бабушки. 
Ни нас. Потому что не защитили. Не смогли. 
Остальных, оставшихся равнодушными - тоже. 
Не простит. 
Я истово в это верю. 

А вечером, Колян Сумрак, раздолбай, разведчик и сапер от бога, с обеими Чечнями за спиной, хватал нас за руки и кричал, что все. 
Он больше не может. 
И если мы не уйдем дальше на войну, он пойдет сам. Куда угодно. Только чтобы не видеть всего этого. 
И мы прикидывали, как побыстрее смениться и куда двигать потом. На войну. 
Но ушли мы только через три дня. В Луганск. Четыре россиянина (как здесь говорят) и один молдаванин. Когда пришла смена. 
Но это совсем другая история. 

Я рассказал тебе про глаза только одной женщины и одного ребенка. 
И только лишь потому, что это до меня она пыталась докричаться. Мой взгляд ловила. И историю этого малыша, лично мне поведал с трудом передвигающийся на артритных своих ногах, его дед. 
А их были сотни, этих глаз. 
Каждый день. 
И такая здесь война тоже, дочь... 

Скажи Лялька, когда мы снова увидимся, ты спросишь меня еще раз. 
- Папа. Зачем тебе все это? -